«Не может не быть бессмертия души. Иначе — бессмыслица. Расточительность и идиотизм», - так начинается Галин журнальный мемориальный очерк «Жизнь не обидела меня… Памяти Лизы Кремневой».
- Умирают гениальные мастера, которым не дали в руки дела. Мудрецы, которым кляпом заткнули рот. Умирают многодетные матери, не родившие ни одного ребенка. Трагедия невоплощенности, не завершись она справедливо где-то там, должна была бы разорвать человечество в клочья. Но мы живем. И уходим так часто, не сделав и толики того, что билось в душе. Для чего-то билось!»…Помните, у Булгакова в «Театральном романе» герой вдруг увидел, как все написанное им оживает на воображаемой сцене? «Тут мне начало казаться по вечерам, что из белой страницы выступает что-то цветное. Присматриваясь, щурясь, я убедился в том, что это картинка. И более того, что картинка эта не плоская, а трёхмерная. Как бы коробочка, и в ней сквозь строчки видно: горит свет и движутся в ней те самые фигурки…»
Вот что, можно сказать, интриговало меня. Все рассказываемое мною происходит внутри похожей «коробочки» и характеризуется, по сути, лишь ее же обитателями – мною и… Галиной. А как все видится со стороны? Вопрос казался неразумным из-за невозможности (в том числе и за давностью лет) ответить на него. Так мне казалось, пока в Москву из Израиля не приехала с докладом на юбилейные Цветаевские чтения (или конференцию?) Аида Злотникова. Любимая ученица Галины. Когда Галя ушла из жизни, та написала в очерке «Один учитель» вот что.
«Мне 14 лет. 1955 год. Челябинск. Восьмой класс, школа № 63. Наступила юность. А в ней – преображение. Она вошла в класс, и мы все сразу в нее влюбились. Но для меня встреча с ней стала судьбой.
Я хотела ей подражать во всем: в манере говорить, читать стихи, вести урок, одеваться. На всю жизнь запомнила все ее наряды, в которых она ходила. Ревновала, когда учитель физики шел ее провожать домой…
…После десятого она меня привела в газету «Комсомолец» на свое место – учетчика писем, потому что Г.Н. получила должность литсотрудника в отделе комсомольской жизни.
В моем кабинете – Саша Щербаков - литсотрудник, Толя Гилев – художник, Аркаша Борченко, влюбленный в меня с первого взгляда. Все молодые, все талантливые.
Редакционные мужчины оказывают ей знаки внимания, а она выбирает Щербакова. Я знаю их тайны и храню.
Она в редакции - солнечное сияние – ситцевое платье, копна вьющихся волос, огромные, всегда смеющиеся черные глаза. И… счастье.
…Ростов. Мы отмечаем мое двадцатилетие.
Месяц назад Г.Н. прислала письмо: «В Ростове есть университет и факультет журналистики. Будешь учиться. Приезжай».
Я тайком купила билет, в пединституте взяла академическую справку, маме сказала: «Ты не переживай, я еду учиться на журналистку, без диплома не вернусь. Там у меня – Галина Николаевна, понимаешь?..»
|
Я спросил, встретившись с Идочкой:
- Ты можешь рассказать, что значат твои слова: «Я знаю их тайны и храню»?
- Могу.
И через две недели получаю от нее письмо. Там, например, говорится:
«Когда я пришла в редакцию, мне казалось, что Галине Николаевне очень важно было в тот момент, чтобы рядом был ее человек. Ведь ваши отношения для окружающих были тайной. Сначала она очень переживала, будете ли вы встречаться долго. Потом этот отъезд, на котором так настаивал Режабек. Я помню, я ей даже говорила: пусть Режабек уезжает один, а вы останьтесь, разведитесь здесь и выходите замуж за Щербакова. Она почему-то говорила, что этого никак сделать нельзя. Но я, честно тебе говорю, я никогда не думала, что ты поедешь, я поняла это только тогда, когда мы ее проводили и ты напился и плакал.
В Челябинске, когда мы с ней были на водной станции, лежали загорали, она очень переживала, что у вас разница в возрасте. Она мне тогда дала книжку Экзюпери «Маленький принц», я впервые ее читала, а она мне говорила, что у нее совсем не стройные ноги, и ты это заметил, и ей казалось - очень видно, что она старше тебя. А я ее все время убеждала в другом…, что никогда ее не бросишь и что ты никогда разницу в возрасте не почувствуешь. Я даже ей однажды сказала: какая разница в возрасте, когда он вас так ревнует.
Мне кажется, ей всегда хотелось тебе нравиться во всем. Знаю абсолютно точно, что ей было очень важно, что ты скажешь о том, что она пишет. …Когда я первый раз тогда в «Комсомольце» в Челябинске написала «Поводырь теряет путь», заголовок ты придумал, Галина Николаевна сказала: «Щербаков принял». Это была огромная похвала в ее устах.
…Ей было, Сань, с тобою очень хорошо. Я не знаю, как она тебе объяснялась в любви, но она тебя очень любила. Всегда».
…Я принадлежу к бесконечному множеству неоригинальных, простодушных господ, чьи взоры неотвратимо, можно сказать, фатально сосредоточены на созерцании женской красоты, будь она на портрете, экране или в самой обычной действительности. Да хоть и в воображении… Особенно, когда она не просто «гений чистой красоты», а еще и приправлена, как тмином в ржаном хлебе, той любезной мужскому естеству милотой, которую в последнее время стали именовать новеньким словом «манкость». В нашем доме такое лицезрение с легкой руки Галины называлось, в пику лексическим новообразованиям, старинным глаголом «пялиться».
|
К моей пялистости она относилась снисходительно, а к ее объектам с великодушием красивой женщины, никогда не обделяемой мужским вниманием. И верила в то, что мое стремление удержать в себе образы видимой красоты, как послевкусие от вина, обычно не смешивалось с вожделением донжуански завладеть этой красотой – в первую очередь из боязни разочароваться. В отличие от такой опасности безгреховные, пусть даже безуспешные попытки «остановить мгновение» прекрасного всегда… не окончательны и таят в себе мечтательное вероятие чего-то необыкновенного…
Галина, более того, можно сказать, понимала меня. Она не раз говорила: бывают женщины такой прелести, что не влюбиться невозможно. Хотя вкусы наши могли расходиться. К примеру, я «тащился» от Лопухиной на одноименном портрете Боровиковского, а Галина ее считала пресной, невыразительной особой, простушкой.
…Когда я прочитал «Обрыв» Гончарова, мне навечно, как выяснилось, запомнился портрет Ульяны. Та «смотрела каким-то русалочьим, фальшивым взглядом». Я считаю, писатель сделал открытие, важное для всех мужчин: русалочий взгляд – великий сигнал, не подвластный его владелице. «Глаза перестали искриться, а сделались прозрачны, бесцветны <…> вот он, этот взгляд, один и тот же у всех женщин, когда они лгут, обманывают, таятся...»
Гениальная примета «русалочьего взгляда», подсмотренная в женской натуре острым цензорским взором (был какое-то время, еще до «Обломова», на такой службе Иван Андреевич Гончаров), срабатывает как безотказный детектор лжи. Не однажды убеждался в этом. Вот только у Гали за много-много лет я не увидел ни разу ничего русалочьего. У нее бесспорно были причины что-то таить от меня, и она, не сомневаюсь, это делала. Но никогда глаза ее не переставали искриться, ни разу не делались прозрачными, бесцветными - фальшивыми… То ли из-за глубокой, до черноты сгущающейся кареглазости, то ли потому, что не всякое утаивание равнозначно лжи.
…И тогда между Галиной и мною случился знаменательный разговор.
Как доложила мне взволнованная жена, ее старый друг Плешаков, с которым судьба еще раз свела ее в работе – на сей раз в журнале «Смена», «оказался предателем». В ее принципиальном то ли творческом, то ли идейно-производственном споре с начальством он взял не ее сторону, а заместителя главного редактора журнала.
- Слышал бы ты, как они со мной разговаривали!.. Как я смогу общаться с этим Лешкой?!
Я тогда, не вникая в суть, воспользовался остротой момента и предложил ей раз и навсегда избавиться от редакционной нервотрепки и переквалифицироваться в писатели.
Что и было сделано.
|
Однако эта история имела продолжение.
Через какое-то время Галина узнала, что Плешаков пишет материал для «Журналиста» (где я тогда работал) и что по этому поводу у меня с ним будет встреча.
- Ты что, продолжаешь отношения с ним? – с величайшим удивлением спросила она.
- Да. А почему должно быть иначе?
- После того, как он поступил со мной?
Тут уж пришла пора удивляться мне. Не сразу я понял, что мое нерассуждающее лукавство, с каким я принял ее сетования на редакционных недругов, она приняла как безусловное их осуждение.
- Ну даже если так, - сказал я не на шутку рассерженной Галине, - почему я должен терять своих друзей из-за твоих с ними размолвок? Тем более производственных?
- А ты что, разве не мой муж?
- Муж-то я твой. Но ты на этом основании хочешь что ли руководствовать мною в отношениях с людьми?
- Если я твоя жена и ты меня любишь…
|
В этот момент я почувствовал в себе некий неподъемный камень, или, может, заливающийся в душу тяжкий бетон неприятия того, что она говорила. Более того, неприятия ее самой такой. Эта тяжесть отбрасывала ее слова, не позволяя им дойти до сознания. И я услышал свой абсолютно спокойный голос:
- Если ты действительно считаешь, что я должен так себя вести, то нам нужно расстаться.
Это был единственный раз, когда я за все наше супружество произнес такую фразу. В отличие от Галины, которая ею иногда даже при малой ссоре наводила на меня страху. Но эта ее угроза – а она была именно ею – редко когда существовала в природе более часа, и я это знал.
В тот же раз Галя, видимо, почувствовала: это с моей стороны не демонстративная угроза, а порог реальной развилки нашей будущности. Или как в русских сказках называется – распутья.
И я тоже почувствовал. Но до того мгновения и предположить в себе такого не мог. Так иногда внезапно мы познаем самих себя…
На удивление, Галина тот разговор… просто прекратила, едва ли не на полуслове. Не помню, на каком: ведь мое заявление было для меня самого потрясением, и я не слишком хорошо тогда соображал.
Больше всерьез мы никогда этой темы не касались. Чаще всего у нас отношение к конкретным людям было одинаковое или похожее. Но бывало и разное, порой вплоть до противоположности. Но никогда больше на этой почве не было ни одного конфликта. Шутливые пикировки были.
…- Что, опять придет твой несуразный профессор? Тебе он действительно интересен?
- Да, и очень.
- Почему-то многие считают его чудаком.
- Давай поговорим об этом лет через пятьдесят.
Так по ходу жизни выявились три сущности, к которым я не дозволял прикоснуться никому, кроме себя (вопросы трансцендентального, метафизического свойства в данном случае – в стороне): моя судьба - Галина; моя работа; мое отношение к конкретным людям. Все остальное во мне поддается движениям, переменам, приключениям.
Что касается людей, я в них не раз по житейским меркам ошибался. Но не сожалею даже ни об одной такой ошибке. Наши житейские мерки – очень относительные, а часто просто обманные в критериях, что такое хорошо и что такое плохо. В моем же внутреннем интуитивном разборе я всегда уверен.
…И еще один наш разговор. Из категории, я бы сказал, итоговых. Это было в 2010 году. Речь зашла о наших ростовских знакомых и затронула Плешакова. Галя вспомнила, как мы сравнительно недавно на художественной выставке в «Доме Нащокина» встретились с его дочерью Настей. И добавила с горечью:
- Жалко, что мы с ним друг от друга ушли.
Тут я ей и припомнил тот давний знаменательный разговор о праве на разногласие…
- Я помню, - сказала она. – И благодарю Бога, что он случился.
В тот момент я вновь подумал, какой большой путь внутренних перемен она прошла на моих глазах. Вот еще и поэтому «не может не быть бессмертия души. Иначе — бессмыслица. Расточительность и идиотизм». Она сама не могла не чувствовать глубину этого пути и не ценить его в себе самой, как ценила его в Лизе, своей подруге, памяти которой был посвящен тот ее давний очерк.
…В нашей «рабочей» Библии обнаружилась махонькое Галино настояние, написанное ясным, крупным, «непреклонным» почерком. За пять лет я его извлекал на свет трижды. Оно производит на меня какое-то погибельное воздействие: будто Галя умерла не в 2010 году, а только что. Я и страшусь его, и одновременно боюсь утратить этот, по видимости, последний портал в живое осязание горя и невозвратности.
«Господи! Помоги моему мужу возлюбленному Александру. Сердцем, душой прошу. Заклинаю тебя, Господи!»
От редакции. Благодарим Александра Щербакова за предоставленные отрывки. Полностью почитать книгу можно тут и тут.
Свежие комментарии